Пламя войны, жажда победы. Это придумал не человек, не зверь и уж подавно не Господь Бог. Лик зла прелестен и коварен одновременно, раз его с такой радостью пускают многие в дом своей души. Сейчас Вашу казалось, что Мировая Война, на тот момент не только первая, но и одна единственная в своём роде, имела лик избалованного ребёнка. Ребёнка, который без труда принимал облик страждущего и жаждущего. Люди пускают его к себе без задней мысли, жалеют, лелеют, кормят и поят, оставляют добродушно у себя на ночлег. День, неделя, месяц. Дитя растёт на глазах, становясь всё более жадным и ненасытным, съедая все запасы терпения и положительных эмоций, оставляя вместо них следы разрушительной ярости и алчности. Это семя ребёнок зла усердно выращивает, ожидая, пока оно не начнёт уничтожать приютившего его изнутри. И в этот момент дитя дьявола может начать свою основную игру. Любой его приказ кажется необходимым, как глоток воздуха. "Убивай! Или сам будешь убит...", "Избивай! Или сам будешь избит...", "Лишай всего! Или сам будешь лишён...", "Изживай со свету всех! Или сам не выживешь и суток...".
Взрослому просто не хватит на такое фантазии, а ребёнок с особой лёгкостью будет разбрасывать новые механические технологии, будто камушки или части из конструктора. Солдаты, словно тряпичные куклы в руках дитя-войны, рвутся на мелкие части, подорвавшись на мине, так, что даже гениальнейшим врачам мира не под силу их собрать в единый организм. Жажда бесконечной кровавой игры и смертоносного веселья - вот он облик ребёнка истинного зла. Не старуха с косой, не молодая соблазнительная путана с ножом в зубах, а ненасытный ребёнок, в глазах которого бездна, сплетённая из боли и смерти всего живого, что его окружает.
Потому сейчас Цвингли с недоверием смотрел не только на взрослых вооружённых мужчин и женщин, но и на детей, так как даже они заставляли настораживаться того, кто видел слишком много крови и смертей за относительно короткий промежуток времени, который лишь недавно подошёл к своему логическому завершению. Он не верил наивности и беспомощности в глазах детей, однако когда на него смотрит маленькая девочка со взглядом зрелой женщины, что отдавала едва только не своё тело на корм детям, Швейцария оторопел и не спешил что-либо предпринимать, не зная, надо защищаться ему самому или всё же стоит попытаться как-либо по возможности помочь. Это было весьма необычно. Несомненно, за время столь внезапно, для тех, кто не был замешан в основных причинах зачина, наступившей войны, многие очень быстро повзрослели морально. Не просто на один-два года, а сразу так, на десятилетия. Война меняет людей так, как ничто другое. Сотни смертей, тысячи раненых вокруг, сотни тысячи голодающих и нуждающихся в тепле и крове - вот что сопровождало их последние четыре года, и за этот срок многие не то что взрослые, но и даже дети и подростки не повзрослели, нет. Постарели. Даже среди светлых прядей виднелась седина, а в мутных-зелёных, искренне голодных глазах виделась бледная отметина смерти. Как чёрная метка у пиратов, только у смерти, которая зацепит так или иначе каждого, и если не убьёт физически, убьёт что-то в человеке внутри. Убьёт и ничем эти воспоминания и чувства уже не возродить. Заменить разве что, но точно не возродить. Война меняет детей, делая их полноценными членами жестокого и отчаявшегося послевоенного общества. Война делает из маленьких и скромных государств озверевших диких псов, которые готовы кидаться на каждого встречного, вцепляясь в ногу. Не из-за агрессии, нет, а просто от невыносимо гложущего чувства голода и страха за собственную жизнь. Многие уже в столь юные годы буквально затылком чувствовали, как смерть дышит холодом на ухо, шепча заветное: "Пойдём, там будет легче", и лишь тем, кому хватает сил бежать от неё прочь, спасаясь и хватаясь за ноги прохожих в поиске пропитания, удавалось выжить. У кого же сил не хватало - они покорно принимали смерть и сидели вот так же, почти неподвижно на холодном разрушенном асфальте, не пытаясь сопротивляться. На самом деле, может они и хотели бы сопротивляться, но нечем, попытки их незначительны и незаметны за силой противодействия, с которой смерть-спасительница обхватывала их в свои ледяные объятия, утягивая детей на ту сторону жизни, где им, возможно, всё-таки дадут поесть и отдохнуть.
И разве был смысл спасать того, кто, кажется, уже лишился сил и рассудка? Кто уже не принесёт никакого толка, так как вряд ли сможет встать и пошевелить хотя бы пальцем ради собственного спасения. Но изумруд глаз напротив, так похожий на свой собственный, правда затухший за время боёв и сражений и не имеющий того задорного блеска, как раньше, буквально заскрежетал по сердцу и рёбрам мольбой. Мольбой о спасении. Будто перед глазами Ваша сидела не какая-то другая страна, а его собственный житель. А может - и он сам. И от того, что он сейчас предпримет, зависеть будет не чья-то там жизнь, а его собственная. Разве мог он пройти мимо, когда перед глазами умирала частица его самого? Он же понимал, что с этой девочкой его роднит не только близкая территория и, возможно, общие истоки народов, и даже не последствия войны, обрушившиеся на маленькие страны непосильной ношей, если тянуть её в одиночку. Было что-то ещё, гнетущее и буквально притягивающее к незнакомке так, как ни к кому ранее. Разве что к былому другу Австрии, который, к несчастью, в этой войне из собственных амбиций остался под командованием Германии и теперь их разделяли годы войны по разную сторону баррикад. Но сейчас Швейцария был один, совсем один, так же, как девочка, что сидела перед ним, была словно отражением того, что творилось с ним самим на душе, но на что он сам боялся взглянуть, загоняя себя слабого и уставшего в самую дальнюю комнату души, лишь бы не попадался на глаза и не позорился на людях и на собственных глазах. Разве совместимо было с жизнью то, что он оставит её одну, пусть даже во вред собственной экономике, пусть во вред собственным силам и возможностям, которых, по сути, и вовсе не было для того, чтобы самому сейчас не упасть навзничь, в эти вонючие лужи, смешанные с кровью и машинным маслом? Нет, он не мог. Ведь это всё равно что отправить страну на смерть, чужую, а следом - и свою собственную.
-Пойдём, я помогу, - наклонившись и чудом не нырнув носом на асфальт, Цвингли обхватил девочу поперёк спины и поднял, забрасывая её левую руку себе на левое плечо, а правой рукой крепко прижимая к себе. На сколько это было возможно при тех крупицах сил, что в нём оставались. Надо было дойти с ней до своего дома, чего бы это ему не стоило.
И он дошёл. Ливень хлестал его по лицу, разлетаясь каплями в разные стороны от фуражки на светлой голове, которая разве что темечко защищала от лёгкого удара и простуд, а лицо - совсем нет. Ветер заставлял колыхаться оборванную и грязную одежду, вернее то, что от неё осталось на теле ослабленной, в будущем чрезвычайно богатой, страны. Волосы мокрыми и жёсткими паклями, с засохшей грязью и кровью липли к лицу и мешали обзору глаз, но ему некогда было их убирать руками, так как он крепко нёс свою драгоценную ношу, хотя на самом деле, оценивать он её ещё не принимался, хоть и делал это обычно со всем, что попадалось ему на глаза. Сейчас это была просто девушка, нуждающаяся в помощи. Нуждающаяся в нём самом. Возможно не меньше, чем он в ней, ведь она придала ему тех сил, которых до этого у него самого не было и появились они в то же мгновение, как он поднял её с земли. Будто малышка поделилась ими с ним тактильным путём, оказавшись в шершавых руках молодого солдата.
Добравшись до дома и открыв шаткую и простреленную в нескольких местах дверь ногой, Ваш внёс девочку в помещение и бережно поместил на скрипучую кровать. Налив поскорее из кувшина воды в металлический ковш и разыскав последние остатки свежего хлеба, он вновь вернулся к найденной сестрице по несчастью, и присел рядом, вкладывая хлебную булку ей в ладонь. - Привстань,  - какой-то приказной тон в голосе остался, всё-таки ему даже в своём возрасте уже удалось побывать в высоком военном чине, и ему не приходилось разделять общение между девушками и мужчинами, говоря со всеми одинаково даже после войны. На сколько было возможно, он помог ей приподняться и, поддерживая светлую голову и чарку с водой, начал осторожно поить Лихтенштейн, сам с какой-то дикой жаждой глядя на каждую каплю, что по неряшливости сейчас грешно стекала по подбородку девушки, не попадая в рот по назначению. Утеря каждой такой капли вызывала воющее чувство в животе и вопль сознания о том, что эта капля могла достаться ему! Язык во рту приклеивался к нёбу от жажды и голода, слюна даже выделяться не хотела, когда на языке не было и капли живительной влаги. В глазах да на мгновение помутнело и показался болезненный рвотный позыв. Правда и тошнить было нечем, разве что собственным кислотным содержанием желудка, который начинал разрушаться под действием желчи изнутри, вопрошая - когда же хозяин угостит его хоть крошкой чёрствого хлеба? Но мотнув головой и заскрипев зубами, Цвингли терпел, ведь в первую очередь он должен был помочь той, кого привёл сюда, а сам... всегда успеет спастись.